Этот вопль — разве Вам никогда не приходилось его хотя бы слышать? — О, если бы я могла иметь от тебя ребенка!
И эта ревность, яростная и единственная на свете, неумолимая ибо неизбывная, несравнимая с той, «нормальной», несравнимая даже с материнской. Эта ревность, предощущение неизбежного разрыва, этот взгляд широко раскрытых глаз, остановившийся на ребенке, которого она захочет в некий час и которого Вы, любимая, не сможете ей дать. Этот взгляд, прикованный к будущему ребенку.
—«У любящих не бывает детей»4. Да, но они гибнут. Все. Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Амазонка и Ахиллес, Зигфрид и Брунгильда (эти имеющие быть любовники, разъединенно-соединенные, чье любовное разъединение оборачивается наисовершеннейшим из единении...). И многие, и многие другие... Всех песен, всех времен, всех мест, У них нет времени для будущего, которое есть ребенок, у них нет ребенка, ибо у них нет будущего, у них есть только настоящее — их любовь и смерть, безотлучно стоящая подле.
Гибнут они — или гибнет любовь (перерождается в дружбу, в материнство, старуха Бавкида со своим стариком Филемоном5, старуха Пульхерия со своим старым ребенком Афанасием6 — пары столь же чудовищные, сколь трогательные).
Любовная любовь — детство. Любящие — дети. У детей не бывает детей.
Или — как Дафнис и Хлоя — мы совершенно ничего не знаем о них: даже если они остаются жить — они умирают: в нас, для нас.
Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви — это Ребенок.
И другой вопль — неужели Вам его тоже не приходилось слышать? — Как хотелось бы иметь ребенка — но не от мужчины! Веселый вздох юной девушки, наивный вздох старой девы и даже, порой, безнадежный вздох женщины: — Как хотелось бы ребенка — но только м о е г о!
И вот однажды улыбчивой девушке, которая не хочет ничего чужеродного в себе, не хочет от него и его, а хочет только с в о е г о, встречается на изломе дороги другое я, о н а, которую нечего бояться, от которой незачем защищаться, ибо эта другая не может причинить ей боли, как нельзя (хотя бы когда юн) причинить боль самому себе. Призрачнейшая из достоверностей, которая поколеблется от первого же удара недоверчивого взгляда подруги, чтобы затем пасть под всей тяжестью ударов собственного ненавидящего сердца.
Впрочем, не будем забегать вперед: в данную минуту она счастлива и вольна, вольна любить сердцем, не телом, любить без страха, любить без боли.
Отрывок Марина Цветаева
ПИСЬМО К АМАЗОНКЕ